"Пылающие горизонты" (окончание) - Дживан АРИСТАКЕСЯН

Окончание. Начало читайте в АНИВ № 1 (10), АНИВ № 2 (11), АНИВ № 3 (12), АНИВ № 4 (13), АНИВ № 6 (15) и АНИВ № 1 (16)
 

В Афинах жил и маленький Дживаник из нашего Трапизонского приюта. Мы посоветовались и решили, что нужно обучиться какому-нибудь ремеслу и жить самостоятельно. Программа у нас была следующая – поработать несколько месяцев бесплатно, а потом начать требовать денег в зависимости от принесенной нами пользы.

В Афинах была очень распространена работа с мрамором. Войдя в это дело, удалось бы приобщиться к скульптуре, что составляло предел наших мечтаний. Но мы везде получали отказ. В конце концов, знакомые устроили Дживаника чернорабочим в гараж, а я остался без дела.

У меня было много знакомых среди высших слоев. Знал я и Дарбиняна из Баберда – известного врача-отоларинголога. Человек малообщительный, он принадлежал к высшей касте рамкаваров. Я хорошо знал трагическое состояние его интеллигентной семьи. Он приехал в Грецию с Кавказа вместе с нетрудоспособной женой, изнеженным сыном и дочерью. Конечно, в деньгах он не нуждался, но мысли, связанные с будущим детей, не оставляли его в покое. Был он высокого роста, замкнутое выражение его лица напоминало небо, постоянно затянутое тучами.

Я подошел к нему с просьбой помочь мне найти любую работу.

– Эх, Дживан, теперь все очень трудно. Ищешь работу, чтобы достойно зарабатывать и честно жить? Но где такую взять? Хочешь обучиться ремеслу?

– Да, да, именно ремеслу, чтобы быть хозяином самому себе.

– Что поделать, в чужом океане мы всего лишь капля… Ты прав, надо жить. На даче в окрестностях Афин живет мой знакомый, архитектор Ваhан. Его брат работает зубным техником. Я дам тебе записку, попробуй – может,получится.

Обрадованный, я взял записку и пошел. Вскоре добрался до этой дачи. Подождал на лестнице, пока Ваhан не вышел. Он расспросил меня, и я сразу почувствовал, как он любит свой народ.

– Жаль, что и следующее поколение обречено вот так пропасть. Чем тебе помочь? Мой брат вовсе не хозяин своего дела, он безнадежный лгун и никчемное создание. Скажу ему, но что пользы – ты только зря потеряешь время.

– Я смогу содержать себя месяца три, потом хотелось бы получать за работу деньги.

Ваhан объяснил младшему брату мою ситуацию, потребовал побыстрей обучить меня, чтобы я мог заработать на жизнь. Не знаю, о чем подумал младший, что прикинул в уме, но сразу согласился – скорее всего, ни о чем он не думал.

Повел меня к своей плевательнице, показал несколько инструментов, объяснил, как их чистить, как встречать пациентов в его отсутствие. Показал, где я буду спать – за дверью, в коридоре.

С первого же дня он пропал. Изредка приходили пациенты, спрашивали, где доктор, как его, наконец, застать. Кто-то сказал, что он заранее взял деньги, а работу не закончил. На следующий день все повторилось: доктор немного поработал с новым пациентом и исчез, появился только поздно ночью. Через пару дней я был полностью разочарован.

Однажды ночью Ваhан не дал мне заснуть. Он поделил верхний этаж своего дома – меньшую половину дал брату, в большей жил сам. Я спал за дверью в коридоре и невольно слышал каждый звук, даже самый тихий. Вечером, когда я едва заснул, закутавшись в свое тряпье, меня разбудили возня, звуки поцелуев… Это была ночная жизнь Ваhана. Утром очередная женщина накрывала на стол, ела и пила с Ваhаном за его счет и – айда.

Через неделю я откровенно признался хозяину дома, что у его брата невозможно ничему научиться.

– Ты хороший парень, хочешь стать портным?

– Почему бы нет. Лишь бы научиться ремеслу.

– Тогда подожди, я поговорю с Яни. Я сдаю ему в аренду нижний этаж своего дома – ты, наверное, видел его мастерскую?

Яни мысленно снял с меня мерку, скроил, но выводы оставил при себе:

– Подумаю до завтра.

Наутро он согласился взять меня на работу. Ваhан уточнил условия и добавил:

– Яни, за любой его проступок я отвечаю головой, ручаюсь за него, как за младшего брата. Насчет этого будь спокоен, главное — пусть обучится ремеслу, чтобы прокормить себя. Все равно при стольких девушках тебе нужен хоть один парень.

Яни повел меня внутрь. Девушки сразу стали бросать на меня пристальные взгляды. Обрадовались – во всяком случае, по их лицам промелькнули лучезарные улыбки. После некоторых колебаний старшая из них решилась спросить:

– Тиин е ономия? (Как тебя зовут?)

– Дживан.

– Джован? – затараторили все сразу.

– Эгхи (Нет), Джи-ван.

Вот так мы познакомились. Все четыре сестры работали на хитрого Яни. Он сразу связал мне средний палец, согнув его как можно сильнее, надел наперсток, вручил иголку с ниткой и кусок материи:

– Неделю ты должен протыкать ткань иголкой и вытаскивать ее быстро-быстро, вот так.

Девушки смеялись. Меня и правда больше ничего не интересовало, целую неделю я протыкал иголкой материю. Палец был как сломанный. Когда они выходили в магазин, я оставался один, все старался и старался, даже по ночам. Через неделю, когда движения уже приобрели необходимую гибкость, Яни развязал мне палец, дал в руки материю и объяснил несколько приемов шитья.

– На ночь останешься здесь, будешь сторожить магазин, уберешь мусор. Рано утром разогреешь утюги для глажки, пока хорошенько не накалятся.

Вскоре я узнал, что у моего хозяина есть близкий друг, сапожник-армянин. Разыскал его, познакомился. Акоп стал и моим близким другом. Он многому меня научил из жизни ремесленников. Сам он был пьяницей, семьи не имел. Его классовая ориентация ничего не стоила – можно сказать, равнялась нулю.

Вскоре выяснилось, что Яни обучил меня только до определенного уровня – так, чтобы я приносил ему пользу, но не мог стать самостоятельным. Я стал жаловаться Акопу, что Яни не платит мне ни лепты (самая мелкая греческая монета), несмотря на то что я столько работаю. А мои драхмы уже кончаются, скоро я останусь голодным. Акоп дал слово, что намекнет Яни – пусть тот хоть немного мне заплатит. Но ничего не вышло. Несколько раз Акоп сам помог мне с деньгами.

Прошло три месяца – я пришивал пуговицы, обметывал петли, выполнял все тяжелые работы по глажке, но в первую очередь занимался бесконечной перелицовкой старых вещей. Девушки замечали, что я работаю голодный, ино гда делились со мной едой, настраиваясь против Яни. Тот все отлично видел, но проявлял каменное равнодушие.

Потом и Ваhан перечислил, какие работы я выполняю, вежливо попросил, чтобы он мне заплатил. Я объяснил Яни, что все три месяца ем фасоль, запивая ее водой, но запасы фасоли тоже заканчиваются. От голода кружится голова, я уже ослаб, с трудом двигаюсь и работаю. Придется мне заняться другой работой, чтобы заиметь деньги на хлеб. В конце концов, Яни уступил, дал мне немного денег. Со временем я стал требовать больше.

Я победил – настал момент, когда я предложил Яни перевести меня на восьмичасовой рабочий день. Он стал доказывать, что моя ночевка в магазине не должна идти в счет. Но ведь я в любом случае начинал работу с шести и продолжал до самого сна на протяжении 11-12-ти часов.

Мы с Яни неизбежно должны были вступить в борьбу. Правда, он не был богатым капиталистом, а я не принадлежал к бедному классу. Я был просто никем, отверженным существом – если не встанешь на ноги, тебя проглотят. Я боролся за существование.
 

* * *

Историю Акопа я узнать не успел, но успел рассказать ему историю Арменака.

Арменак был фотографом, каждый день устанавливал свой аппарат в углу небольшого сквера у нашей церкви, всегда возле одной и той же скамейки. Во время перерыва я подходил к нему. Ел то, что приносил с собой или покупал. Иногда, если он был занят с клиентом, я устраивался подремать на скамейке. Однажды он сфотографировал меня спящим и отдал мне снимок, когда я проснулся. До последнего времени этот снимок был у меня среди других, а сейчас я, к сожалению, не могу его найти.

Однажды я рассказал ему о своем тяжелом положении – весь мой первый заработок украли в электричке на маршруте от Фазерона до Афин. В тот день, ближе к вечеру, епископ Мазлумян поручил мне отвезти какую-то еду с запиской своей родственнице, – кажется, племяннице, которая снимала жилье в Фазероне. Я увидел там двух пышных зрелых девушек. Они мною явно заинтересовались. Я тоже не остался в долгу – разглядывал их с головы до пят. Ошалевший, вышел в темноту, спешил успеть на электричку. Успел и с радостью уселся на свободное место. По дороге решил проверить деньги. Вот беда – ни драхмы в кармане из месячного заработка, полученного в правлении по делам беженцев. Как я появлюсь в Фиксе, с каким лицом? Надо возвращаться назад той же дорогой, может, мне улыбнется удача.

Вернувшись обратно, я бродил в поисках всю ночь, только утренним поездом приехал в Афины. Через пару дней все домашние узнали о потере…

– Ты ноешь из-за потерянных драхм, а где мне зарыть, как забыть мое беспросветное детство, резню? – сказал Арменак.

Я попросил его рассказать свою историю.

«Ночью звезды пахли ладаном, скрежетали зубами гиены, днем в пустынях Дер-Зора солнце стояло в зените. Вороны и коршуны, ураган и песок. Мы, группа маленьких детей, зарывались в кучи песка. Утром, на рассвете, вытаскивали друг друга. Кто умер – так и оставался лежать. Мы знали, что турки уничтожают под корень весь армянский народ, но мы уже находились на границе арабских пустынь.

– Эй, кто тут есть? – мы не кричали, а скулили.

– Тихо, услышат.

– Кто?

– Турки.

– А где армяне, наш народ, наши родители? Эй, кто здесь есть, слушайте нас! Мы не умерли, мы живы!

Появились сторожевые всадники. Кто они – турки, арабы, курды?

– Никто в живых не останется, армяне-гяуры, неверные армянские шейтаны!

Мы зарывались в песок. С наступлением темноты собирали тряпье и, вырыв яму в песке, устраивались на ночь. Нас осталось пятеро детей, незнакомых друг с другом, постарше и совсем маленьких. Меня звали Арменак, и я писал свое имя пальцем на песке. Бродили среди трупов. В какую сторону идти, где людское жилье? Вон идут верблюды. Куда идут? Там с ними люди.

– Нет, не люди, турки.

– Нет, люди, арабы.

Мы тайком последовали за ними. Они сели обедать возле какого-то глубокого колодца. Эх, было бы у нас немного воды, хоть кусок хлеба…

– Ребята, – сказал я, – вы здесь спрячьтесь, а я подойду. Будь что будет.

И я пошел, пополз к ним, как голодная собака. Меня заметили. Один из них встал, направил на меня ружье и выстрелил.

– Гяур, армянский щенок. Не подох еще.

– Эфенди, оставь его. Зачем убивать, грех. Пойду, поймаю. Будет на нас работать.

– Ты араб, баран. Попадешь на суд Мухаммеда.

– Надо трогаться, небо смутно видно, а Халеб еще далеко.

Я побежал быстро, как только мог, под защиту песчаных волн пустыни.

– Все равно, ребята, надо тайком идти за ними, здесь мы умрем.

Мы пошли на то место, где они обедали, слизали оставшиеся крошки. Сколько ни старались, нам не удалось достать из колодца новой воды, пришлось воспользоваться остатками той, что достали до нас. Двинулись по их следам. Маленькая Анушик не успевала за нами, плакала:

– Не уходите. Арменак, что я буду делать одна, возьмите меня.

Я подбежал, взял ее за ручку. Она падала, не могла идти. Голодна была, хотела пить, устала… На ней ничего не было надето. Мы повязали на нее кусок ситца.

Ануш, Ануш, что мне было делать? Кто твой отец, где твоя мать?

– Вставай, Ануш, пойдем за верблюдами. Здесь песок, здесь мы погибнем в пустыне.

– Пусть Ануш останется. Мы пойдем за ними, найдем пристанище и вернемся за ней.

Не помню, кто это сказал. Ануш услышала и потеряла сознание. Мы привели ее в себя, накрыли какими-то тряпками. Она так и не поняла, что мы оставили ее и ушли.

Ночью караван вышел из пустыни. Мы увидели кочевников, но побоялись приблизиться. Нашли остатки их еды, подобрали даже кости, обглоданные собаками. В ямках осталось немного мутной воды. Мы все выпили, вылизали последние остатки влаги. И снова пошли следом за караваном».

– А что стало с Анушик?

Он посмотрел на меня потяжелевшим взглядом и продолжил свой рассказ.

«Вместе с товарищем мы побежали назад. Остальные не пошли. По пути началась буря. Мы залезли под траву с крепкими корнями и заснули. Утром, при кровавом свете зари, стали искать:

– Ануш, Ануш, Анушик!

Только волки и шакалы выли в ответ, облизывая клыки и насытившиеся пасти. Ануш, Ануш, я до сих пор зову ее во сне. А ты ноешь, что потерял зарплату! Выкинь из головы, пропала, и ладно… Душа Ануш покойна, а мне покоя нет…

На обратном пути умер и мой товарищ, остался с Анушик в пустыне. А я вернулся.

Мы ужинали на свалках Халеба, чтобы люди не заметили, как мы пользуемся их отбросами. Как только темнело, выползали наружу и кидались к горам мусора. Радовались всему, что попадалось. Удобнее всего были кожура и косточки. Часть нашей доли отбирали бродячие собаки.

Мы достали себе одежду, залатали разноцветными заплатами. Наладился наш образ жизни – как образ жизни новых пустынных животных. Ранним утром, насытившись, мы бежали прятаться в свои норы в пустыню, даже песенки напевали. Гиены не могли к нам приблизиться – мы бы их задушили. В нас не осталось страха, мы боялись только людей.

Однажды один из нас попался, когда забрался в чей-то дом, хотел унести оттуда воды. Его не побили. Спросили, кто вы? Он ответил – армяне. А ему говорят – турок нет, приходите, здесь собирают сирот.

Он вернулся и крикнул:

– Ребята, нам больше ничего не сделают, турок больше нет, здесь есть армяне, живые армяне!

Раньше мы не обращали внимания, кто из нас какого пола. Только теперь, когда нас стали регистрировать, мы узнали, что среди нас три девочки».

Когда я рассказал сапожнику Акопу историю Арменака, его глаза стали влажными. Он посмотрел на меня: «Как-нибудь и свою историю расскажешь». Я обещал, но ни я, ни он не успели рассказать друг другу своих историй.
 

* * *

«Я – рабочий и знаю это, – обратился я к Яни. – А кто ты? Капиталист? Нет. Фабрикант? Нет. Предприниматель? Нет. В любом случае мой рабочий день ограничен восемью часами. Ночью я здесь не останусь – это работа сторожа. Уйду и вернусь утром».

– Куда пойдешь, где у тебя есть место?

– Переночую на лоне природы.

Так я и сделал, неделю спал под открытым небом.

– Ладно-ладно, приходи ночью, в любое время, когда захочешь.

Стало ясно, почему он не дает мне шить новые детали одежды – не хочет, чтобы научился. Я хорошо знал, что я труженик, но не настоящий рабочий. Это моя временная окраска, какой бывает окраска перьев у птицы. Скоро я изменю цвет, полечу, потом вообще превращусь в другое существо.

Я начал выполнять работу сугубо по норме. Не боялся ли я лишиться места? Почти что нет, при таком исполнении своих обязанностей я мог бы и у другого хозяина заработать на хлеб. Кроме этого, мой труд помогал Яни умерять требования и жалобы девушек – я был одновременно и подсобным рабочим, и ремесленником-портным, и сторожем. Он мог быть уверен насчет любой вещи из своего имущества – где положил, там и взял.

Яни не хотел меня отпускать. Но наши отношения все больше и больше осложнялись. Девушки были со мной заодно из-за общих интересов. Свои улыбки они оставляли для меня, молчание – для Яни. Жену себе Яни взял не из их числа. Он выбрал выгодную для себя партию – дочь другого портного и одновременно владельца магазина. Девушки сильно переживали из-за этого.
 

* * *

Я не знал настоящего детства, отрочества. Настало юношество – просыпалось мужское начало, и страсть к женщине проникала в кровь, текла по жилам. Я шелестел, как молодое зеленое дерево, ветвился к объятиям. Звал меня предназначенный мне нектар на бутонах с раскрытыми и закрытыми губами. Хотелось превратиться в языки пламени, обвивающие женские прелести.

Я работал среди приятных девушек, но для них я оставался младшим, подростком. Меня притягивало мое окружение – Фикс, Афины. Там были мои друзья, там я не был одинок.

Объявил Яни, что по воскресеньям у меня выходной, буду ездить в Афины. Началось постоянное товарищеское общение. Сперва мы несколько раз устроили себе экскурсию по городским достопримечательностям, присутствовали на значимых событиях.

В этом «свободном» мире юноше не приходилось долго раздумывать над выбором. Есть готовое решение – квартал красных фонарей. Приходи, когда хочешь, бери, какую хочешь, лишь бы возраст позволял войти. Мы уже успели прочесть Виктора Гюго, Толстого…

Отправились по публичным домам. Нас было четверо – двое пойдут сюда, двое туда, чтобы потом обменяться впечатлениями и сравнить. Вначале нас не приняли, отказали. Приняли в другом месте. Еще с улицы был виден красный фонарь, горящий над входом. Это означало «добро пожаловать». Мы зашли, как коты-воришки, точнее как новоиспеченные петушки, бегущие от кота. Поднялись по деревянным лестницам на второй этаж. Тучная старуха «капалару», исчерпанная внутри до полной пустоты, оглядела нас в ожидании пожеланий.

– Посмотрите на фотографии, давайте деньги и выбирайте, каких хотите.

Легко сказать, у всякой свой блеск. Дверь напротив открыта. На каждом из диванов, поставленных в ряд, раскинулась или склонилась девушка, глядя в дверной проем. Все равно трудно решить, на ком остановить свой выбор.

Создавалась неудобная ситуация.

– Килигора? (Которая?) – услышали мы настойчивый вопрос, очнулись и просто ткнули пальцем в первые попавшиеся снимки. Выбранные пери подошли к нам и увели каждого за руку в свою отдельную кабинку.

Вернувшись, мы смогли рассудить трезво. Нам не нужны были самки, нам хотелось обнимать девушек, прекрасных, как огни мечты. Мы недолго посещали публичные дома. От старших мы услышали, что у каждого есть свои избранницы, во всем соответствующие их вкусу. Это свободная сделка за деньги – на одну ночь, на неделю, на месяц. Мы отправились в кофейню, где официантки могли удовлетворить нашу страсть – стоило только предложить. Так мы с Мисаком и поступили – нам обоим понравилась одна и та же молоденькая миниатюрная девушка, наша ровесница. Это было вполне возможно – в ее воле было принять по очереди хоть троих или четверых. В тот день мы довольные вернулись в Фикс, к нашим палаткам. 
 

* * *

Сын моего дяди Мартирос-«Мадат» послал насчет меня запрос из Ленинакана. Я узнал об этом и без проблем записался в караван. Настал день репатриации – в осеннюю пору 1927 года. Люди прощались друг с другом. Я тоже попрощался с родными, друзьями, зашел на работу. Девушки расчувствовались до слез. Обняли меня и все в один голос сказали:

– Ты можешь вызвать любую из нас, если напишешь. Любая приедет к тебе и выйдет за тебя замуж.

Уже в последний момент я увидел Арама Кайцака.

– Дживан, будь патриотом, храбрым воином родины и образованным ее сыном! – сказал он, поцеловав меня в лоб.

Мы набились на борт судна, кажется, греческого. Вечером тронулись в путь при слабом волнении. Прошли Халкиту, вошли в Мраморное море. Ночью тут и там светились огни.

Утро было облачное. Судно стояло в Босфоре, точнее — его остановили. Опять турецкие фески и визгливые голоса – нас остановили для тщательного досмотра.

– Эрмени мухаджир? (Армянский беженец?)

Днем вышли из пролива Босфор в открытое Черное море. Я не заметил, как мы пересекли его и добрались до Батума. Мы были заняты внутренней жизнью судна, общались с новым другом, парнем по имени hАйк. Не знаю, откуда он был родом, говорил, что свободно перебирается из страны в страну, пересекая границы. Последний раз он дерзко выбрался из Франции под видом матроса. «Я армянин, который не подчиняется никакому закону, я не собираюсь ни перед кем унижаться. Я сам могу все для себя сделать. Хочу только свободную страну и народ, готовый мстить». Мы образовали штаб, ядро – душой и руководителем был hАйк.
 

* * *

Батум оказался туманным, дождливым. Мрачный, серый, молчаливый город с низко нависшим над ним небом. На корабль поднялись красные пограничники. Мы впервые увидели русского солдата в шинели, с ружьем на плече. Попытались объясниться с ним руками и мимикой:

– Рус, hай, салдат, зинвор.

– Да, да. Совет, Армения, народ.

Так мы знакомились под руководством hАйка. Обменялись папиросами. Ждем разрешения сойти на берег – никого не видно ни с той, ни с другой стороны. Почему нас здесь держат? hАйк обеспокоен, мрачен.

Весь следующий день он отсутствовал, появился только вечером:

– Дживан, я ухожу.

– Куда?

– Обратно... Я прикоснулся к этой стране, к кончикам ее пальцев... когти чувствуются... Ходил по берегу – видел народ. Здесь нищета... Возможно, на веки вечные… Покорно благодарю. Я не буду жить на коленях и тебе не советую. Пошли со мной.

– Нет. Хватит мне скитаться.

– Как хочешь, потом не жалей. Я ухожу.

– Как?

– Найду возможность... Удачи всем...

Он и в самом деле отправился назад, в вечную неизвестность.

Наконец, разрешили выгрузку. Мы высыпали на пустое и ровное прибрежное пространство. Вокруг ни души, тишина. Властвуют дождь, противная сырость земли. Целый день мы там слонялись. Следом нас ожидала не встреча, а обыск. И здесь тоже творилось нечто вроде грабежа. «Этого нельзя», «столько не разрешается», «столько мы заберем» и так далее. Отбирают книги, записи, ощипывают как кур.
 

* * *

Нас набили в грузовые вагоны – кого по отдельности, кого семьями – и отправили дальше. Ночью, конечно. На рассвете мы были уже на станции, в Тифлисе. Там нас тоже продержали весь день. Что искали, кого отсеивали? Местные торговцы тайком проникали к нам, продавали необходимое втридорога, понимая наше безвыходное положение.

Ночью нам сообщили:

– Радуйтесь, мы въехали на землю Армении.

В свете утра некоторых из нас высадили в Ленинакане. Ни звука, ни души, ни одного строения – повсюду белой простынею разостлан снег. Где мы? Что это за зимняя страна? Кто здесь живет?

– Это Армения, Ширак. Ленинакан находится под этим чистым белым снегом, присмотритесь хорошенько и увидите. Сегодня 29 ноября, праздник Советской Армении.

Пока я оглядывался, вокруг никого не осталось. Я стоял один на снегу. Начал ходить взад-вперед по рельсам. Язык развязался – забыв обо всем, я разговаривал с родной землей, снегом, воздухом, с вот этими рельсами, с едва видимыми строениями, покрытыми снегом. И вдруг услышал:

– Эгей, Дживан!..

– Кто это?

– Дживан!

– Мадат-Мартирос, ты?

И мы обнялись. Без слез, без лишних слов, молча… Два нашедших друг друга родных человека. Только несколько капель упали на чистый снег.

Он пошел спереди, расчищая дорогу, я следом. Тут же, рядом с вокзалом, спустились под землю. Не успел спросить, зачем, как на меня набросились родственники, соседи. «Свет глаз», слезы.

– А это что? Где ты остался? Что случилось? Как освободился? Как все вынес? Рассказывай обо всем.

Потом настал мой черед спрашивать:

– Где Торгом, Амазасп, Баграт? Как вы здесь оказались? Мартирос начал рассказывать:

«Я догнал Торгома. Ты отстал, я уже не знал, что с тобой. Помнишь рассвет? Торгом не стал меня упрекать – он бежал, а я за ним. Мы шли, укрываясь за деревьями. Выходили на дорогу, если на ней никого не было видно. К вечеру добрались до гор Келен-Кеч и перебрались на другую сторону от нашей деревни. Переночевали в ущелье, наутро стали искать наших – они прятались под хлевом у Большой горы. Мы пробыли там два дня. Потом узнали, что турки уже ушли, пришли русские. Вернулись в нашу полуразрушенную деревню, в свои разграбленные дома. Снова стали сеять, собирать урожай, держать животных, которых забрали обратно у курдов. Русские относились к нам не очень доброжелательно. Некоторые солдаты и офицеры силой уводили молодых девушек. Курдов они не трогали, оставили в покое.

Весной мы полностью обработали землю, собрали урожай, и уже осенью обеспечили запас на зиму. Следующей весной у нас уже было все. Пришла зима, пошел слух, что русские отступают, турки опять наступают на безоружных армян. Начали убегать оставшиеся дети и женщины. Говорили, что в России сводят счеты друг с другом красные и белые. Есть большие люди среди армян, но они защищают наших в других странах.

Хнкианос Блкеци собирал людей отовсюду у переправы через Сев-Джур. Все, что смогли, погрузили на телеги, ночью и днем спускались к равнине. Предводителем нашей деревни был Санаер Цатур. Прежде чем дошли до Сев-Джура, на нас напали курды и турки. На помощь пришел Мурад Себастаци.

С боями продвигались днем и ночью. Многие из наших защитников полегли, пока мы добрались до Мамахатуна. Русские там столько всего бросили... Нам выдали про запас еду и одежду... Дошли до Карина. Там смогли перевести дух, когда услышали, что Зоравар Андраник направляется к нам на защиту. В Карине мы оставались несколько дней, пока турки опять не начали наступать. Зоравар смог немного обуздать их. Из нашей деревни было только двое взрослых – мой старший брат Торгом и Цатур из дядиной семьи. Непонятно, почему часть бежавших армян направилась в сторону Персии. А мы пошли в сторону Александрополя. Вола и дойной коровы у нас давно уже не было. Весь свой скарб несли на спине».

Саркис продолжил:

«Мы держались, не плакали. Амазасп был младше, он часто говорил мне:

– Саркис, не плачь, дойдем.

– Да-да, Пудраш-ахпар, будем идти-идти и дойдем, – отвечал я.

Меня, Пудраша и «сестричку» Вардуи мать сдала в приют. Она, Торгом и Мартирос поселились в разных деревнях. Турки вошли в Александрополь, шли бои, но мы были в безопасности под американским флагом. Мать, Торгом и Мартирос перебрались в Шулавер. Убегающих гюмринцев турки нагнали у Джаджура и всех вырезали. Ныне там стоит памятник-родник, на нем написано: «Пей прохожий, это родник нашей скорби».

Мать приехала забрать меня из приюта, но я не захотел – «мы здесь учимся, хорошо живем». Она убедилась и уехала. По словам матери, Торгом превратился в сильного юношу. Зарабатывал на хлеб в Шулавере, работая на турок. Летом поднялись в горы – там он простыл, заболел воспалением легких. Так и умер мой брат-богатырь Торгом один-одинешенек на чужбине.

Однажды Амазасп позвал меня, он был на последнем издыхании. Отдал мне оставшийся у него паек, и больше я его не увидел. Он тоже умер.

Мать взяла меня и Вардуш из приюта, американцы уже возвращали всех обратно. Но не надо забывать, что вплоть до 20-21-го годов всем вышедшим из приюта продолжали выдавать пособие. Спасибо империалистам-американцам, спасли огромное количество армянских сирот, пока революционная Россия, кроме места на кладбище, не дала нам ни клочка земли, ни средств к существованию. Все, что нам причиталось, передали туркам.

Пошли по деревням в надежде заработать на пропитание... В этот раз нас возглавлял Мартирос. В итоге Мартирос в Ленинакане нанялся рабочим на кондитерское производство к Ераносянам. Кондитерская Ераносянов была очень популярна в городе. Там он познакомился со своей будущей женой Вардуш. Я тоже выучился кондитерскому ремеслу и начал работать мастером».

Первенец Мартироса Торгом умер в этой землянке и обе девочки здесь же. Остались трое: Генрик, Гоар и Карлен (потом Генрик и Карлен тоже скоропостижно умерли).
 

* * *

Как я уже сказал, все это происходило в 1927 году. Я стал жить вместе с большой семьей Мартироса в предоставленной им землянке. В те годы Ленинакан был просто поселком – несколько улиц и деревенские дома с земельными участками. До крайности бедный город, где все население страдало от безработицы. Учет производился на бирже труда – «борсе». Я зарегистрировался, хотя дело было бессмысленным и безнадежным. Ни одно учреждение не обращало внимания на репатриантов. В селах ситуация складывалась по-другому. Никто не знал, что ждет его завтра: кулак, батрак, раскулачивание, бедняк, середняк – все смешалось, как в мутном болоте.

Непонятно было, кто на кого охотится, кто движется в общем русле. Одни вступали в партию, других выгоняли из партийных рядов. Было время пропаганды и расколов – оппозиция, троцкизм, ленинизм, враги народа. Народ съежился.

– Молчите! Мы строим социализм в окружении капитализма, мы воспитываем нового человека. Нужно все проглотить.

Целыми днями я искал работу и возвращался обратно в холодный дом. Мастерских мало. Ремесленники прячутся по своим домам. Многие работают по патенту в одиночку, потому что нанимать кого-то – значит стать политически неблагонадежным. Нет ни материала для работы, ни клиентов.

К весне стало совсем невмоготу. Но тут как раз начался НЭП. Обновились, засияли магазины – Спирти Амо, Ераносянов и многих других. Появились фаэтоны, заработали бани... (Потом Ераносянов разорили и сослали – погас дым кондитерской).

Я нашел сезонную работу в овраге Черкез. Работал так уверенно и проворно, что не попал под сокращение. Часто бывал в магазине приезжего портного, который работал вместе со своими сыновьями и едва поддерживал свое существование. Их родственник по имени Ваhан работал в суде Амасийского района в качестве делопроизводителя. Он хорошо владел турецким. Ваhан позаботился обо мне: решив уйти на другую работу, он поговорил с судьей, чтобы на его место взяли меня. Я переехал в Амасию.

Честный, мудрый судья Агамилян был наделен человеческой чистотой и глубиной. Я ему сразу понравился, и он отнесся ко мне по-отечески. Всюду брал меня с собой, объяснял все вокруг. Было время раскулачивания. Помню, как мы сидели на берегу озера Арпа, он ловил рыбу и одновременно изучал меня, задавал вопросы. Он доверял мне, посылал в Ленинакан за зарплатой, с отеческой заботой предупреждая об осторожности. У него я впервые увидел радио – слова доносились очень глухо и отдаленно, ничего нельзя было понять.
 

* * *

Осенью 1928 года меня призвали на воинскую службу. На комиссии спросили, какого я года рождения. Удивительный вопрос… Была резня… Какой еще год рождения?

– За какой год теперь призывают? Такой и запишите.

– Хорошо. Пусть будет по твоему желанию.

Первого мая 1906 года записали как дату и год моего рождения, и я пополнил ряды новобранцев. Вспомнил пророчество Арама Кайцака. Сфотографировался на память с Мартиросом и Тадевосом и попрощался с Ленинаканом.

Нас отправили в Ереван. Вскоре появилась корона Масиса в свете небесных лучей. И Ереван, будто лежащий в тарелке, полной фруктов.

– Масис наш, правда? – первым делом спросил я начальника карантина.

– Наша новая граница близко подходит к нему, однако он на турецкой стороне.

– Как? – меня будто по голове стукнуло.

«Больше не поверю ни одному вашему слову», – впервые сказал я себе и погрузился в глубины печали.

Начались политзанятия. Рассказывали о победах, успехах, бесчисленных достижениях. У меня невольно вырвалось:

– Вы отдали туркам Арарат. Что это – победа, успех или поражение?

– Кто сказал? – с загробной суровостью спросил политрук.

«Я сказал, правнук Арарата... Все наши могилы остались турку», – так мне хотелось ответить.

– Ничего, ты парень из новоприбывших, о многом не знаешь, – немного смягчившись, посмотрел на меня политрук.

– Теперь ты должен знать, что мы подружились с нашими соседями. И это – новое историческое завоевание.

Я ничего не понял, выслушал, промолчал и до сих пор молчу. «После такого не поверю ни одному вашему слову», – повторил я еще раз в уме.
 

* * *

Карантин закончился. Нас перевели в основную часть, в армянский тыловой полк, расквартированный в крепости сардара. Меня, как человека с законченным средним образованием, определили в офицерский состав. Отдаленность от людных мест и заброшенность густо засаженного деревьями парка Комайги позволяли нам заниматься здесь бегом с препятствиями, тренироваться в метании гранат. Я всех удивил, на меня обратили внимание. А как же – ведь все детство я кидал камни и кидал далеко. Воодушевленный, я хотел метнуть последнюю гранату как можно дальше. Трах! У меня потемнело в глазах. Ребята поддержали меня, чтобы я не упал. Кто-то передвинул нечто из-за моей спины обратно вперед – это была моя сломанная рука.

Все застыли на месте. Командир едва вымолвил:

– Срочно доставить Дживана в полковой госпиталь!

Меня приняли и быстро перевели в операционную палату. К весне я выписался, повязку сняли, но распрямить руку я не мог.

Представился начальнику нашей одногодичной школы подготовки младшего командного состава – человеку в возрасте, опытному военному специалисту. Он собирался с сожалением отпустить меня с воинской службы. Но куда мне идти, я не знал. Попросил его взять меня под свое покровительство. И ребята замолвили слово: «Пусть останется, поучится, получит звание... Мы тоже поможем, чем сможем. Он недавний репатриант. Ему некуда идти». Начальник нашел выход: оставить меня в списках курсов до их окончания. Мне запрещалось участие в занятиях по строевой подготовке, но на лекциях я присутствовал.

После осенних экзаменов я получил звание и военный билет. Нас демобилизовали, все вернулись по своим домам и на прежние рабочие места. Мне некуда было идти, и я остался в Ереване.

Военный комиссар отправил меня рабочим в механическую мастерскую. Там повсюду были разбросаны кучи угля, листы жести, металлическая стружка. Среди рабочих были кузнецы, жестянщики, формовщики. Недели через две мне посоветовали:

– Сынок, ты здесь ничему не научишься, будешь влачить жалкое существование. Здесь делать нечего, здесь нет для тебя подходящей перспективы. Нет даже общежития, и само место пустынное. Иди лучше на завод «жир-мыло».

Снова я зашел к военному комиссару, и он направил меня на завод «жир-мыло», но мест в общежитии у них тоже не было. Совершенно случайно я встретил репатриировавшегося из Греции Трибуна, который уже работал наборщиком в городской типографии. Он поселился в маленькой подвальной комнатке на дальнем конце улицы Налбандяна. Принял на время и меня, выделил место.

В конце концов, я стал работать на заводе фильтровальщиком масла, которое выжималось прессами. Вскоре получил место в общежитии – в одном из пяти двухэтажных зданий из туфа, расположенных возле заводских ворот.

Свой угол на улице Налбандяна я не оставил. Однажды поздним вечером, усталый и разбитый, я возвращался домой, приняв душ после смены. На пустой улице царило молчание. Я должен был подняться по лестнице и пройти по узкому проходу вдоль стены, рядом с квартирой наших соседей, потом спуститься в наш подвал, где, к моему удивлению, горела лампа. Другой одежды, кроме шинели, у меня не было. Я ее не застегивал, чтобы удобнее было шагать. Вдруг мне преградил путь чекист, сбоку вырос второй.

– Откуда идешь, молодой человек? В такой поздний час.

– Я работаю во второй смене. Иду с завода, еле дошел, чтобы лечь и поспать. А вы что здесь делаете?

– Зовут как?

– Дживан.

– Покажи, где ночуешь.

Они немного смутились, увидев военный билет с фотографией.

– Служишь в армии? Это твоя фотография?

– Да, я закончил одногодичные курсы в первом полку.

– А где твои здешние друзья? Или их на самом деле не существует?

– Не знаю, может быть, ушли работать в ночную смену.

– Кто они такие?

– Трибун работает наборщиком в типографии. О втором понятия не имею, он только недавно подселился. Когда кого-то из нас нет, он ложится на его место.

– Ладно, все ясно. Можешь спать спокойно.

Тот парень, из-за которого Трибун торопил меня освободить место, исчез так же неожиданно, как и появился.
 

* * *

Я стал ударником труда. Меня выдвинули на более квалифицированную работу по обслуживанию прессов. Одновременно я поступил в только что открывшуюся консерваторию по классу скрипки, к профессору Котлярову. И снова, как часто случалось в моей жизни, мои способности к успеху наталкивались на роковые препятствия. В этот раз я отморозил руки и ноги и не мог спокойно сидеть на занятиях, не говоря уже об игре на инструменте. Пальцы начинали зудеть, как только я оказывался в тепле. Это было сезонное заболевание, но, к несчастью, с ним ничего нельзя было поделать.

С другой стороны, если бы я стал расти в полную меру своих сил, уверяю вас, я бы стал одной из невинных жертв всеобщего контроля над людьми, как мой брат по сиротству Масис. Даже сейчас в таком преклонном возрасте, когда я пишу эти строки, я все еще нахожусь под бдительным надзором. Еще вчера расспрашивали: кто я такой, что я за личность, из-за того, что мой сын Армен в эти дни на законном основании находится за границей (Дживан Аристакесян писал свои воспоминания еще при советской власти. – Прим. перев.).

Мою фотографию как ударника труда напечатали в ежедневной газете «Советская Армения». Меня приняли в партию. Я прошел всего лишь шестимесячный кандидатский срок. Секретарь райкома Петик Петикян без лишних церемоний пожал мне руку и поздравил со вступлением в ряды партии. Вместе с другими товарищами меня отправили на экскурсию в Ленинград за государственный счет.

По дороге, на подъезде к Грозному, меня схватили в вагоне как грабителя. Когда меня вели в последний вагон, меня заметила женщина, с которой мы ехали вместе в купе от самого Баку. Набросилась на милиционеров – куда вы его забираете? Какой это вор, это честный парень, мы можем за него поручиться. Все равно меня забрали, обыскали. Нашли в кармане моток ниток. Вот и улика… Мне начали растолковывать, будто этой ниткой я что-то резал.

Я не мог объясняться по-русски. Мне не верили, хотели снять с поезда. К счастью, женщины из моего купе успели добраться до последнего вагона и меня освободили. Это произошло летом 1930 года.

Моя тяга к учебе не ослабела. В те дни мы с Грайром из Гандзака складывали большие кипы хлопка. Услышали, что недавно открывшийся Ереванский Университет проводит набор студентов на подготовительное отделение, в первую очередь молодежи из рабочих и батраков. Мы поинтересовались – выяснилось, что речь идет о вечерних курсах. В 1931 году я стал студентом подготовительного отделения, а в 1932-м – первого курса.

Университет еще находился на начальной стадии, однако вокруг него уже собрались отовсюду верховные жрецы армянской интеллигенции – Симон Акопян, Забел Есаян, Гр. Ачарян, М. Абегян, А. Тертерян, Рштуни, Капанцян, Манадян, Адонц, физик Анжур, химик Мнчоян. Это были личности исторического масштаба. Университетское общежитие строилось на наших глазах, с нашим участием. Постепенно мы проникали в глубины наук и искусств. Библиотека всегда была полна студентов. В зале университета мы встретились с Наири Зарьяном, автором “Ара Прекрасного”. Поэму блестяще прочитал наш будущий преподаватель Г. Севак. На вопрос о том, как ему удалось написать поэму, автор ответил:

– Сам не знаю. У меня не было намерения писать произведение такого объема. Сначала это было стихотворное посвящение, наподобие сонета, похвальное слово Ара Прекрасному. Оно написалось очень легко, я решил продолжить и дойти до времен Ассирии. Потом еще, еще, и получилось вот столько. Так что не я, а мои герои довели дело до конца. Не нужно ни хвалить меня, ни обвинять. Я просто пришпорил своего коня, попробовал поскакать вперед, потом назад.

Помню теплые аплодисменты.

Однажды стало известно, что многие советские писатели должны собраться вместе с нашими в зале Дома культуры. Ожидался и Чаренц. Мы поспешили прийти пораньше. В назначенный час друг за другом вошли гости, а за ними – Чаренц со своим «отрядом». Едва заметив его, мы разразились бурными аплодисментами. Правой рукой он охватил всех гостей одним жестом, продвигая их к местам, располагая по левую сторону от себя. Это означало – знайте, что здесь нет никого, равного мне. Зал правильно его понял и еще раз разразился аплодисментами.

* * *

Я выделялся среди студентов, но, к счастью или к несчастью, не мог проявить себя полностью, так как стеснялся выступать из-за прыщей. Но если бы я смог выступать открыто и со всей своей энергией, на меня очень скоро приклеили бы какой-нибудь ярлык. Мой товарищ по трапизонскому сиротскому приюту Масис – отличный талантливый парень, едва избежавший ятагана – был сослан в неизвестном направлении, по всей видимости, в направлении смерти. Настало время сталинской тирании.

В те годы из-за границы вместе с небольшой группой репатриантов в Ереван прибыл и другой воспитанник нашего приюта – Вардгес. Мы случайно встретились в верхней части улицы Абовян. Он был младше меня. Едва заметил, сразу побежал навстречу, крича по наивности:

– Дживан, гнчак Дживан!

Когда он обнял меня, я прикрыл ему рот.

– Молчи, Вардгес, что ты делаешь? Здесь не до шуток.

Были уже не те времена, чтобы шутить. В Греции мы, несколько молодых ребят, политически отделились от других и состояли в активе ХОК-а («Комитета помощи Армении. – Прим. ред.), хотя в партии Гнчак не числились. Здесь такие считались врагами, сторонниками иной, чуждой линии.

Так я и продолжал учиться в страхе, держался на расстоянии от других, замкнуто, так и не пережив настоящей студенческой молодости. Не было средств к существованию, мы кое-как утоляли голод в столовой студенческого общежития.

Вскоре Вардгес попытался бежать назад, но его поймали на границе. Погиб еще один из воспитанников приюта. Все было не так. Во всем насилие, принуждение, всего не хватает. Зато повсюду фальшивые лозунги: «Мы строим коммунизм, мы догоняем и перегоняем капитализм, преодолеваем трудности в одиночку». Жертвы, жертвы – «мы прорываемся вперед, к коммунизму в мировом масштабе».

На третьем курсе Университета меня мобилизовали в суд, в народные заседатели. В это время проводилась кампания по заполнению судебного и вообще всего аппарата партийными кадрами. Не важно, насколько замена будет достойной – нужны послушные исполнители приказов сверху. На смену прежним, опытным и справедливым кадрам пришли мы, и все перевернулось вверх дном. Зато мы пользовались доверием власти, были «партийными кадрами».

Самым тяжелым оказалось время коллективизации. Я провел его на воинской службе. Мы стояли над головой у сел, партийным кулаком «актив» разрушал крепкие личные хозяйства. Все имущество, всю страну развеяли по ветру. Это получило название «всеобщей коллективизации», скачка к коммунизму. А на самом деле это стало повсеместным разрушением деревни, централизованным подчинением всего и вся правящей силе. Правда, строили тоже – то, что было необходимо для мощи власти.

* * *

Однажды летом я направлялся пешком из Арабкира к верхней части улицы Абовян. В городе царило молчание. Я попытался расспросить прохожих, но никто не отвечал. Наконец, подошел к сторожу общежития.

– Что случилось?

– Откуда я знаю? Ханджяна убили.

– Вах! Где?

Он не ответил. Я тоже замолчал, скорбя.

– Не может быть, – слышалось среди молодежи рычание Гургена Севака.

– Не может быть, не может быть, – отзывалось эхом с четырех сторон.

– Ханджян – самоубийца? Кто распространяет эту ужасную ложь?

– Тихо... Берия....

Постепенно сверху спускали новые определения, в том числе официально, со страниц «Правды»: «предатель», «враг народа», «националист», «шпион»... Кто в это верил? Никто.

Пошли слухи, что тело везут в Ереван. За гробом никто не должен идти, даже родственники, иначе их сразу запишут в ряды врагов. Собирались незаметно, с пренебрежением швырнуть его в яму на кладбище Арабкира. Все студенты Университета и многие преподаватели во главе с Гургеном Севаком в яростном возмущении занимали позицию за позицией, улицу за улицей. Наконец, удалось срезать угол в Конде, прорвать оцепление и хлынуть к гробу убитого руководителя. Мы проводили его на кладбище со слезами и гневом. Незаметно бросали цветы. С возмущением всего народа ничего не могли поделать. Ожидались стычки, восстание, но было приказано не распалять огонь недовольства. Однако многих взяли на примету…

Из Москвы и Тифлиса приехали представители руководства во главе с Мусабековым и Мугдуси, новым председателем ЧК. Стоя на временной трибуне, зачитали медицинское и правительственное заключения. На основе этих официальных документов Мусабеков со своим раздутым животом пытался исполнить поручение и затемнить истину. Мугдуси подтверждал его слова по-армянски, «доводя до масс». Глухой ропот народа становился все сильней от их злонамеренной клеветы. Дело дошло до разгона собравшихся и поспешного исчезновения выступавших.

Народ все равно снова и снова собирался у могилы. Делились друг с другом комьями земли. Снова молчание. На следующий день из рук в руки передавали перевод статьи в газете «Правда». Как говорится: скажешь – будешь плохим, промолчишь – будешь ослом.

Из Москвы и Тифлиса пришел строгий приказ начать «охоту». 1937-й, аресты за арестами. В последний раз я видел Чаренца в какой-то маленькой машине на дороге, спускавшейся от Канакера к улице Абовян. Забрали большинство преподавателей, в том числе опору Арсена Тертеряна в Университете – бедного Симона Тер-Акопяна с семьей.

Собрали, скосили, повыдергивали – вытрясли все цветы из последнего угла Армянского мира. Я подумал о повторении дела Талаата и пантюркизма. «И ты, Брут», –мысленно сказал я коммунизму.