"Наполеон, каким его знал телохранитель-оруженосец Рустам" - Арутюн АМИРХАНЯН

отрывки из книги Арутюна Амирханяна
 

[…] Иван Лазаревич по примеру родителя поначалу занимался шелками, но год от года его интересы все более смещались в горнодобывающую промышленность, а также в сферу финансов. Пожалованный титулом гоф-ювелира, он не работал мастером в привычном смысле слова, не занимался огранкой драгоценностей: это было бы для умного прапраправнука персидского министра финансов делом не его масштаба. Через него Екатерина приобретала то, что ее душа желала и что ей было нужно для многочисленных подарков придворным и именитым иностранцам: жемчужные и бриллиантовые уборы, золотые флаконы, бриллиантовые табакерки, эгретки и шпаги.

Лазарев приумножал в Петербурге свою крупную недвижимость. В его собственном доходном доме на Миллионной в апартаментах селились в основном богачи и знать. В 1771 году Лазарев с братьями на шесть лет взяли в аренду, а потом приобрели у бездетного барона А.С. Строганова соляные копи и заводы в Пермской губернии — Билимбаевский, Домрянский, Очерский — с обязательством уплатить прежнему хозяину двести сорок тысяч рублей. Предприимчивый армянин запустил станы двух новых крупных заводов — Полазнинского и Кизеловского. Уральский металл у него покупала Англия, ведущая промышленная держава того времени. Выгодно продавал он листовое железо и со своих пермских предприятий. К тому же вместе с братьями Иван Лазаревич взял в аренду Новоусольские соляные копи на Урале, а также выполнял казенные подряды и заказы двора. Предприниматель Лазарев скупил ряд предприятий в Пермской губернии, в том числе и крупный медеплавильный завод. Екатерина пожаловала своему гоф-ювелиру чин коллежского советника, сделала его советником Государственного банка, членом правления Государственного заемного банка. Владения новоиспеченного богача, входившего в семерку миллионеров России, включали имения в Московской, Калужской, Бессарабской, Петербургской, Подольской, Тульской, Ярославской губерниях. Ему принадлежали более пятнадцати тысяч крепостных и восемьсот тридцать тысяч десятин земли.[…]
 

Вместе с другими промышленниками он взялся осуществить грандиозную и, казалось, фантастическую идею — превратить самую далекую окраину империи, какой была в те годы Аляска, в процветающий российский край. Лазарев, сговорившийся с самыми влиятельными негоциантами, готовился вложить в Русскую Америку колоссальные средства, но по непонятным причинам сама императрица не благословила и не дала ходу, казалось, благому патриотическому делу. Иван Лазаревич оставил многообещающую аляскинскую затею ради других начинаний, требующих как солидных знаний, так и рисковой смелости.

[…] В 1770 году, обратившись к царице с челобитной от лица всей нации, Лазарев пожаловался, что в то время, как всем другим народам разрешается строить церкви, костелы, кирхи, мечети, "мы, кроме одной астраханской церкви, не имеем права нигде отправлять христианскую службу — ни в церквах, ни в других местах. А в Астрахани народу умножилось. Церковь не вмещает и десятой части людей. Они принуждены стоять вне церкви — в том числе дряхлые и малолетние — при любой погоде". Лазарев резонно отмечал, что армяне Джульфы, уехавшие в Турцию и Индию, переехали бы в Россию, но "токмо за неимением свободы в отправлении службы Божьей и в содержании церквей ехать удерживаются". Влияние Лазарева при дворе ускорило продвижение дела. Помог Григорий Орлов, другие вельможи. Наконец лед тронулся. Двадцатого мая 1770 года последовало высочайшее повеление. Уже через день генерал-полицмейстер Чичерин дал указание архитектору Кнобелю отвести место в полторы тысячи квадратных сажен земли под армянскую церковь. Скоро состоялся и второй Указ "Об отводе места в Санкт-Петербурге на Невской перспективе для Армянской церкви". Третий рескрипт императрицы отменил Указ Елизаветы 1742 года. Святейший Синод отныне не вправе был ссылаться на высочайшее запрещение, ибо отменялся таким же высочайшим разрешением […]
 

* * *

[…] Бонапарт жил в роскошном доме Мухаммада Эль-Эльфи в квартале мамелюков, между Булаком и Старым Каиром. Первое, о чем спросил Бонапарт, когда Илиас привел Яхъя, достаточно ли хорошо новобранец ездит верхом. Он схватил мамелюка за мочку левого уха — все в его окружении знали, что сие есть знак доброго настроения — и спросил, владеет ли юноша всеми видами холодного оружия. Яхъя отлично понимал, что эти вопросы не более чем формальность, но отвечал скромно и с достоинством. Он отвечал, опустив глаза, но не выказал ни удивления, ни робости.

— Я не раз участвовал в жестоких стычках с арабами, бедуинами, нубийцами, — сказал он и, задрав накидку, покосился на глубокий сабельный шрам, наискось по трицепсу левой руки. Другой багровый рубец был на правой, чуть ниже локтя. Раны говорили сами за себя. Генералу было ясно, что этот воин не робкого десятка.

— Молодец. Ты тогда под стенами Аккры не стал утаивать правду. — Генерал снова прихватил его мочку. — А это что за рубец?

— Память о битве при Пирамидах, господин, — ответил мамелюк.

— Как твое имя? — Яхъя. Я вам еще под стенами крепости сказывал, что меня зовут Яхъя.

— Но это, насколько понимаю, не первое твое имя. Я же спрашиваю о том, какое носил ты на Кавказе — до того, как стать рабом, мамелюком. Мне Илиас говорил, что ты принадлежишь к армянской нации?

— Истинно так!

— Знаю, трудно говорить об этом. Тебя, как и многих, насильно обрезали. Но сейчас, когда ты обрел свободу, зачем носить знаки рабства? К чему оно тебе, это одно из девяносто девяти имен Аллаха?!

— Мои настоящие имя и фамилия — Рустам Унанян! — одним духом выпалил мамелюк.

— Вот оно что… Я хочу, чтобы вернулся к самому себе. Носи имя, данное при рождении родителями, — тихо, с какой-то особенной душевной проникновенностью в голосе молвил генерал.

Он ушел во внутренние покои и тотчас вернулся, держа за эфес дамасскую саблю с золотой насечкой, рукоять которой украшали мелкие бриллианты. Генерал принес также пару инкрустированных пистолетов:

— Возьми вот, дарю.

Потом молча полез во внутренний карман сюртука и достал темного серебра часы. Удивительным в этом шедевре мастера Годэна было то, что каждый час на циферблате, кроме арабских цифр, обозначался еще и соответствующим знаком зодиака. Распознавать их научил Рустама еще Ван Хачат, раскрывший юноше некоторые тайны космогонии. "Видно, часовой мастер и сам мудрец, раз такой замысел пришел ему на ум. До чего же тонкая работа, какое изящество!.. Что за чудо эти часы!" Он с нескрываемым восхищением любовался подарками. И, не зная, как у франков принято выказывать благодарность господину, по старинке, на восточный манер, склонился на колено и поцеловал руку новому господину […]

Дни, проводимые подле генерала, были непростой школой для телохранителя-новичка. Уроки судьбы смекалистый юноша усваивал достаточно быстро. Он гордился особым положением при Бонапарте. Не зная тонкостей чужого языка, не имея ни образования, ни европейских манер и опыта, всего того, чем брали другие слуги генерала, армянин нивелировал эти неизбежные минусы и пробелы врожденным чувством такта. Природа наделила человека Востока живым пытливым умом и наблюдательностью, горячим пылким сердцем, крепкой рукой. Он брал скорее догадкой, и это давало определенные преимущества в глазах властного, проницательного Бонапарта. Увлеченный Востоком, проникшийся его мистическими тайнами, генерал чувствовал, что все восточное отражается и в мамелюке Рустаме. Наполеон пронес чувство доверия к телохранителю через 15 лет общения. В свою очередь, телохранитель оставался верен и предан господину. Мамелюк стремился угадать волю, желание того, кто стал его кумиром, увлекшим думы и мечты. Он желал угодить этому великому человеку, но угодить без раболепства... Бонапарт для него был цельным миром, как и Ван Хачат. Рустам проживал общение с господином как череду драматических мгновений, наполненных до краев то счастьем, то горем. Мамелюк существовал не для украшения, не для антуража; он не был экстравагантной экзотической декорацией, колоритным восточным узором в жизни Бонапарта. Их отношения — скорее крепкий союз господина и слуги, единение полководца и верного телохранителя, основанные на душевной общности и с годами только окрепшие. Оба не мыслили существования порознь.

Рустам немало любопытного узнал о господине. В каждодневном общении открывались новые грани сложного характера Бонапарта. Наблюдательный юноша подметил, что повелитель куда слабее и чувствительнее, чем старается казаться на людях. Рустам заметил, что генерал не выносит тесной обуви, не терпит запаха свежей краски, ни под каким предлогом не съест лишнего, пусть и самого лакомого кусочка. В каюте генерал, несмотря на природную зябкость, любил свежий морской воздух. Рустам научился безошибочно угадывать, куда в следующую секунду, в зависимости от настроения, Бонапарт положит изящную лакированную бонбоньерку с лакрицей и анисом, где оставит лорнет в золотой оправе […]

Телохранителю столь необычного человека редко доводилось расслабиться. Лежа на своем желтом паласе, он чутко реагировал на подозрительные шорохи и инстинктивно хватался за рукоять висевшего у пояса кинжала. Рустам скорее дремал, чем спал. Иногда случалось ему отсыпаться днем. В конце концов он просто привык мало спать. Бывало, в то время как все остальные мирно посапывали, они с господином бодрствовали. Порой шли на верхнюю палубу. Вслушиваясь в рокот волн, эти двое недвижно стояли и глядели вдаль, подставив лица свежему дыханию моря. Живое существо, оно навевало ностальгическую грусть. Рустаму вспоминались детство, отрочество, родители. Бонапарт в часы задумчивости выглядел бесконечно одиноким. Телохранителю поначалу казалось странным, отчего это генерал так привержен стихии — свистящему шуму ветра, дикому рокоту волн. Как ни силился мамелюк, ему не под силу было проникнуть в загадку души стоявшего всего в шаге-другом человека. Телохранитель старался быть незаметным. Он держался поодаль, но готов был сократить дистанцию и, если надо, прикрыть собой господина. Рустам признался сам себе, что похож на легендарного Сеида — раба Мухаммада, уверовавшего в могущество Пророка и потому душой и телом подчинившегося ритму его жизни. Армянин чувствовал в себе призвание быть таким же. Это случилось как бы само собой. Господин заменял юноше старшего мужчину в роде, что на Востоке имеет решающее значение. Рустам готов был ради господина на все. Он с восторгом отдал бы за него жизнь.

Бонапарт обладал удивительным свойством — увлекать ярких интересных людей, отличавшихся умом и широтой взглядов и слывших очень независимыми. Тот, кто решался идти за ним, переступая некую невидимую грань, как бы терял частицу себя и становился таким, каким хотелось этого генералу. Сродни волшебству, тайна его власти над умами и душами людей источником своим имела силу, которой обладают только гении. Он знал и использовал лучшие и худшие стороны характера, поведения подчиненных. Бонапарт выделял из толпы лишь тех, кто, по его мнению, мог пойти за ним по зову разума и сердца, тех, кто во имя поставленной им великой цели готов был делать с ним будущее. Такие люди дорогого стоили, такими людьми он дорожил особо. С избранными корсиканец и в радости, и в горе делил все. Боевые товарищи могли положиться на него в любых обстоятельствах, вправе были рассчитывать на его верную руку друга. Полководец ценил в соратниках преданность без раболепства, чувствовал искренность в отношениях и потому испытывал — к Рустаму в том числе — доверие, симпатию. Жесткий, даже суровый на поле битвы, в мирной жизни Бонапарт проявлял себя человеком щедрым, благодарным и заботливым. Соратникам довелось узнать его всяким. Он мог безжалостно использовать солдат в известных целях, мог и оплакивать павших после битвы. Они видели его руководящим кровопролитными сражениями, но и не знающим отдыха до тех пор, пока последний раненый не вынесен в безопасное место, к лазаретам. Все противоречивое невероятным образом сочеталось в человеческой глыбе, заключенной в оболочку этого хрупкого, даже щуплого тела.
 

Рустам уяснил себе, что любая стесняющая его волю узда невыносима для генерала. Юноша и сам ощущал нечто подобное, когда, бывало, давал шпоры коню и бешено, быстрее ветра, несся по египетским и нубийским пескам. Только он, его конь, земная твердь под ними да всевидящее око Аллаха. Прочь с дороги все, что в этот упоительный миг мешает судьбе состояться! Любое сопротивление, уразумел мамелюк, не просто сердило, но оскорбляло господина, приводило его в бешенство. Свобода другого человека стесняла его властную натуру. Рустам нутром улавливал веления генеральской воли и покорялся им как некоей высшей необходимости. Все в нем подстраивалось под неукротимую стихию, источником которой был джинн — спящий или бодрствующий за стеной каюты. Рустам восторженно поклонялся тому загадочному, сверхчеловеческому, что сокрыли в его повелителе высшие силы и что, подобно кипящей лаве, выходило наружу в экспрессивных словах, жестах, неординарных поступках, часто непредсказуемых, но явно подсказанных свыше… Что такое эта страшившая многих сверхчеловеческая лава, в чем ее сила и тайна, юноше было невдомек. Да и не пытался он разгадать. Но чувствовал, что в стихии по имени Бонапарт пребывает нетленная Истина. Не стоит ломать голову, размышляя, какие родники ее питают. Надо покорно принять в нем все. Так, покорный воле Всевышнего, взрезает волны их надежный "Мюирон". Следуя в фарватере чуда, как все живое следует за солнцем, и сам станешь сильным, счастливым. Наверное, если бы кто упрекнул его тогда или после, что сам-то, настоящий мамелюк перестал существовать, если бы кто съязвил, что он, мол, растерял все личное, Рустам и не стал бы тратить времени на возражения […]
 

* * *

[…] В пятом часу утра император отдал первые приказы по армии, и вскоре французский лагерь был на ногах. Исходные позиции заняли с обеих сторон сотни тысяч воинов. Прогремели три пушечных выстрела: то гвардейская артиллерия просигналила начало грандиозного сражения. Во все стороны помчались с приказами ординарцы и адъютанты. Император послал Раппа к командиру мамелюков маршалу Бессьеру. Эскадрон замер на кромке поля, неподалеку от ставки Наполеона, в ожидании приказа. К древку знамени мамелюки перед Аустерлицким сражением прикрепили черные конские хвосты-бунчуки с навершием в виде императорских орлов. Египтяне дрались двадцать первого октября 1805 года в баварском Нёренберге и разгромили два полка австрийцев. После по приказу бешеным галопом помчались к Аустерлицу, на ходу вступая в многочисленные стычки. В канун сражения эскадрон отметил третью годовщину со дня учреждения.

Наполеон следил за битвой в крайнем напряжении. Интуиция подсказывала, что в истории Европы это сражение станет поворотным событием истории. Все шло, как он и намечал. Дебют ему удался. Русских и австрийцев били на флангах. Даже туман работал на французов. Яростное противоборство достигло апогея, когда русская гвардия, переламывая неблагоприятное для союзников положение дел, успешно развила наступление в центре. Неожиданно для французского полководца, полагавшего, что на поле брани все складывается как нельзя лучше, русские, совершив героическое усилие, искусным маневром прорвали фронт и опрокинули два полка Вандама. Раздосадованный, ошеломленный Наполеон приказал генералу Раппу стать во главе мамелюков, двух эскадронов стрелков, эскадрона гренадер гвардии и как можно быстрее отбросить противника на исходные позиции.

Храбрый Рапп, некогда первый эскадронный командир мамелюков, взмахнув саблей, выкрикнул: "Видите ваших поверженных братьев? Отомстим же за них и за наши знамена!" — и пустил коня галопом. Вихрем понеслась следом лавина конников. Жажда отмщения охватила мамелюков. В жилах вскипела горячая кровь, едва увидели они, что кавалерия русских развалила каре и рубит в лоскуты их товарищей. Опьяненные близким мигом схватки, с диким шакальим завыванием и гиканьем ринулись воины в атаку на поджидавшую врага русскую артиллерию. Всадники в чалмах на бешеной скорости приступом взяли пушки и опрокинули кавалерию, показавшую спины и вскоре несшуюся назад мимо растерзанного каре синих. Французские ряды восстановились. Пехота воспряла духом. Мамелюкам на помощь спешили конные егери и гренадеры. Они поддержали напор атаки, но и упорные русские, преображенцы и семеновцы, дождались-таки подкреплений. Бой у Раусницкого ручья закипел с новой силой. Французская пехота не очень-то спешила под огонь неприятеля. Мамелюки вновь вырвались вперед, но с каждым метром продвижения ближе к русским ряды их редели... Новая атака была подобна смерчу. Ожесточение с обеих сторон достигло накала. Армянский кулак обрушивался на головы врагов со страшной силой. Мирза срубил двух гвардейцев, но и сам был ранен в ногу пулей навылет. Тиграну рассекли правое плечо до самой кости, но воин орудовал кинжалом одной левой. Чалму в пылу битвы он обронил, и теперь его наголо обритая голова была видна издалека. Рустам видел друга и кусал губы, будучи бессилен помочь. Тигран ловким движением заткнул бунчук за пояс и врубился в гущу врага. Развевающийся его плащ-фермеле мелькал тут и там — в самых горячих точках боя. Мамелюки, видя эскадронный бунчук, воодушевились. Куража только прибавилось. Тигран увернулся от пики, но оружие пронзило любимого коня Калибатра. К счастью, он соскочил вовремя — пока животное не завалило его — и тотчас, точно пантера, прыгнул. Он стащил с седла здоровенного русского и завладел его каурой. Мамелюк стремительно врубился в ряды сражающихся и, неистово орудуя саблей, уложил еще несколько врагов. Справа от него русский гвардеец мощным ударом клинка снес голову не успевшему увернуться полковнику Морлану. Усатый гигант уже навис над Тиграном.

"У него правая рука онемела", — догадался Рустам. Он издали наблюдал за другом в подзорную трубу. Не растерявшись, знаменосец выхватил пистолет, наповал положил гренадера, пришпорил коня и поскакал на помощь Раппу, получившему сабельный удар по голове. От следующего, смертельного, командира спас Шаген. Кровь залила лицо генерала. Рапп едва не рухнул, но его вовремя подхватил мамелюк из Армянского кулака. Командование взял на себя лейтенант Илиас, правая рука Раппа. Он повел людей в новую атаку. Но успешного ее завершения храбрец не увидел — пуля прострелила Илиасу левую челюсть, и бездыханного храбреца товарищи едва успели оттащить в относительно безопасное место за пригорком.

Во второй половине дня над полем битвы проглянуло скупое зимнее солнце. Обрадованные синие увидели в этом перст судьбы. Наконец Фортуна оценила их доблесть лучезарной улыбкой […]
Русские и австрийцы потеряли в трехчасовом сражении 15 тысяч воинов, а французы вдвое меньше. Победитель обратился к войскам: "Солдаты! Я доволен вами! В день Аустерлица вы осуществили все, чего я ожидал от вашей храбрости, вы украсили ваших орлов бессмертной славой". Наполеон был потрясен картиной боя с участием мамелюков, случившегося у него на глазах. Когда раненый, с перевязанной головой Рапп рапортовал о полном успехе, император, едва выслушав, с тревогой заметил: "Это хорошо, но ты ранен?" — "Ничего, сир, это всего лишь царапина". — "Тогда ступай и вели пришить на твои эполеты по еще одной звездочке". Он приказал художнику Жерару написать картину на сюжет "Рапп в крови, с обрубленной саблей и в сопровождении мамелюка, захватившего русское гвардейское знамя, докладывает о вырванной победе". Шаген и Илиас получили за Аустерлиц кресты, повышение в чинах и хорошие пенсионы. Но радость пришла потом, а в первые часы после битвы все пережили страшное нервное потрясение. Никогда прежде поле сражения не представляло столь ужасной картины. Дивизионного генерала Раппа перенесли в замок близ деревни Аустерлиц, где в тот же вечер соратника навестил император. Пятнадцать мамелюков навсегда остались на моравских равнинах. Армянский кулак недосчитался пятерых. Сердце Рустама обливалось кровью. Он потерял не просто земляков, но друзей, с каждым из которых в его жизни было связано многое.[…]
 

* * *

[…] Сперанский указал на ряд сложностей в ситуации вокруг Армянского училища. Такой школы прежде Россия не знала, а потому нужно, полагал он, любой ценой создать прецедент национального учебного заведения в Москве. Госсекретарь обещал всемерно содействовать благому начинанию, но, добавил, им самим придется "гранить мостовую" в разных высоких кабинетах. Лазарев поделился всеми деталями прожекта, следуя которому он намеревался ввести в училище семилетнее образование. Ученикам предстояло изучать главные восточные и западные языки, философию, естествознание, богословие.

[…] Наконец, Еким Лазаревич получил приглашение во дворец. Александр принял его в рабочем кабинете Зимнего дворца. С нескрываемым удовольствием рассматривал монарх будущие штандарты полков. Холеной рукой поглаживал он полотнища, словно это была и не ткань вовсе, а грива любимого коня.

— Я хорошо помню вашего старшего брата Ивана Лазаревича. Достойнейший, высоких нравственных начал человек. Слышали мы, — император с блуждающей на устах улыбкой посмотрел в сторону Аракчеева, — о некоем оригинальном проекте Восточного училища в Москве, который вы, исполняя волю старшего брата, стремитесь претворить в жизнь. — Лазарев склонился в почтительном поклоне. — Хотелось бы иметь более подробные сведения о благородном начинании вашем.

В душе старик мысленно возблагодарил Сперанского. Наступила решающая, может быть, судьбоносная минута, и Лазарев испросил позволения показать проект училища. Кивком царь выразил согласие, однако мельком посмотрел на играющий брегет. Это не ускользнуло от наблюдательного гостя. Император вернулся к широкому дубовому столу. Поверх зеленого сукна были развернуты и разложены шелковые, шитые золотом и серебром полотнища будущих штандартов. Государь молча залюбовался тонким изяществом работы.

— Прекрасно, на славу сработано! — похвалил самодержец. — Вы были усердны, как и в астраханском деле. И заслуженно снискали нашу милость. Приносим вам нашу благодарность. Все свидетельствует о благородстве помыслов семейства Лазаревых в их неустанном рачении об интересах государства Российского.

— Всегда рады оказать пользу отечеству и вашему величеству! […]